Владислав Крапивин о свободе, советской пионерии и том, нужно ли преподавать в школах основы православия

— За последние четверть века капитализм показал, как выглядят люди с другой стороны. Что вы за это время узнали о них нового?

— Ничего хорошего. Что я мог узнать о людях…

— Возникла же радикально другая, экстремальная ситуация.

— А что в ней экстремального-то?

— Оказалось, что стремиться следует совсем не к тому, к чему следовало стремиться прежде. Люди вынуждены были стать другими.

— Вы меня озадачили. Те же самые люди, войны нет, стихийные бедствия есть, но локальные. Никаких порывов духовных не требуется.

— Ну как — нет войны. Фактически гражданская война идет.

— Вы о демонстрациях на Болотной площади, что ли? Я не вижу никакой войны. Склока — может быть, но чтоб война… Я всегда говорю, что готов рассуждать о конкретной ситуации. Вот меня спрашивают — чем нынешнее поколение отличается от прошлого? Да не знаю я. Нет такого понятия — «нынешняя молодежь».

— Может быть, по газетам вы можете составить какое-то общее представление?

— Из газет другой опыт. Год назад пьяные менты забили до смерти в Петербурге 15-летнего школьника Никиту Леонтьева. Этим для меня начался 2012 год, и под этим впечатлением я живу. Случай-то не единичный. В стране творится беспредел, бесправие. Написать о этом книжку я могу, а вот чем конкретно отличается поколение этого мальчика от поколений прошлых лет — не знаю. Ну, правда, тогда рукояткой от швабры не били. Хотя грозили. У меня есть сцена: поймали школьника, затащили в отделение и начали угрожать такими же вещами: вот возьмем хоккейную клюшку и засунем тебе. «Ах, как он чернит наши правоохранительные органы!» — а я вычитал эту историю, не высосал из пальца.

— Что вы думаете о советском опыте воспитания подростков — это была удачная система?

— Она была не хуже, чем сейчас, в любом случае. Сейчас вообще никакой системы нет, а тогда было немало успехов. Я совсем не сторонник разрушения пионерской организации. Надо было просто лишить ее политизированности, пристрастия к большевистским лозунгам. А сама идея большого детского коллектива, где воспитывается чувство товарищества, где есть возможность развивать свои способности, участвовать в коллективных делах, — по-моему, она очень полезна.

— Вы же знаете, что в современном обществе детям предлагается модель индивидуалистического поведения, модель потребительская.

— И небезуспешно предлагается. Это потребительское общество кем-то даже и приветствуется, мне кажется. Я где-то читал, что даже Борис Стругацкий говорил, что потребительское общество сейчас одно из самых, как бы это сказать, приемлемых. У меня другая модель. Поэтому мне многое в современной жизни и не нравится, в частности воспитание детей. Делают людей, которые стремятся приспосабливаться, наживаться, думать о личной выгоде. Нет идеалов, нет духовности. При этом я отрицательно отношусь к тому, чтобы в школах обязательно преподавались основы православия. В религии ничего не должно быть обязательно, уж тем более в школьной жизни. У нас же очень любят писать о военно-патриотической основе и именно в связи с православием. Такой образ возникает: является в класс бородатый батюшка, в одной руке распятие, в другой — автомат Калашникова. И это сочетание теперь вроде бы у многих вызывает сочувствие и понимание.

— Ваши книги воспитывают в ребенке способность к бунту против взрослых — они говорят, что не существует авторитетов. Вы согласны?

— Не воспитывают они способность к бунту! Бунт — стихийное явление, основанное на инстинктах. Я хотел бы, чтобы они воспитывали сознательный взгляд на общество и понимание, что ребенок имеет такое же право на протест и на отстаивание своих взглядов, как и взрослый человек. А бунт что? У меня нигде не ходят бить стекла. Бунт и протест — это разные вещи. Бунт — это нечто стихийное и массовое. А протест — конечно, я сам такой был, как мои герои.

— А насколько все «крапивинские мальчики» похожи на вас?

— Я вообще не согласен с этим приевшимся выражением — «крапивинские мальчики». Кого бы я ни просил назвать их признаки, все путаются и не могут сказать. Вот что это значит?

— Это романтик, с которым общество обращается хуже, чем он того заслуживает.

— Хорошо… Похожи ли они на меня? В чем-то похожи, наверное, как и на многих моих сверстников. Это понятие очень размытое. Нормальные мальчики все склонны к протесту, к отстаиванию своих взглядов. «Крапивинские мальчики», как вы их называете, в том числе и уже повзрослевшие, гораздо больше ценят человеческие отношения, нежели материальное благо. Если коротко формулировать — роскошь человеческих отношений, о которой писал Экзюпери, им гораздо важнее, чем иностранная автомашина или роскошная дача. Вот и все. Иногда они доказывают это на практике. У меня есть книга — «Струна и люстра», где я рассказываю историю про одного мальчишку, пятиклассника, которого родители обещали на каникулах отправить к другу. Он уехал из того города довольно далеко, и мальчик мечтал снова встретиться с ним. Но в последний момент выяснилось, что родителям в магазине приглянулась роскошная хрустальная люстра, о которой они мечтали как о символе благополучия. Родители деньги потратили на эту люстру, а мальчишке сказали — мол, потерпишь. Вот была у него струна, которая как-то звучала, задавала смысл в жизни, — а тут появилась люстра. Она оказалась важнее. Причем среди взрослых читателей нашлись те, что обрушились на меня с негодованием. «Подумаешь, поездка, когда люстра — вот она, материальна. Родителей тоже можно понять». Понять можно, а оправдать — едва ли. По крайней мере я больше понимаю этого мальчишку. Может быть, он простит, притерпится. А может и на всю жизнь затаить что-то в душе.

— Вы чувствуете себя изгоем среди людей, которые выбрали люстру? Каково ваше место в этом мире?

— Нет, не чувствую. У меня достаточно единомышленников. До сих пор существует флотилия «Каравелла», где люди думают так, как я. Я еще не один в пустыне. Мое место совершенно простое. Сейчас мне 75-й год. Я написал 26 романов и около 80 повестей, 5 других книг, у меня примерно три с половиной сотни книг на разных языках. То, что я хотел, я сказал. И мне люди пишут, что я изменил их жизнь. И я со скромной гордостью, как говорили в советские времена, и чувством глубокого удовлетворения воспринимаю это так, что да, я что-то сделал. Не так, как мог, но чем-то помог людям. Я знаю, что некоторые люди стали жить иначе, прочитав «Мальчика со шпагой», «Дагги-Тиц», «Колыбельную для брата». Это все, что может один человек. Я не сторонник звать на баррикады, это бессмысленно. Баррикады — это не метод борьбы.

— А чему вы учите своих подростков из «Каравеллы»? Тому, чтоб они скорее повзрослели — или чтоб на всю жизнь остались подростками?

— Я не учу взрослеть, они и без моей науки это сделают. Это естественный процесс. Я стараюсь, чтобы они по-доброму относились к людям, понимали, что добро возможно тогда, когда они не делают людям того, чего не хотят, чтобы делали с ними. В конце концов, есть заповедь — любите друг друга. Не в том смысле, что любите, обнимайтесь, а просто понимайте, что люди достойны вашего сочувствия, что им надо помогать выживать, и только тогда мы сможем остаться людьми. А если мы будем грызть друг другу глотки, то пусть не сегодня в два часа, но уж точно очень скоро наступит конец света.

— А откуда дети узнают про «Каравеллу» сейчас?

— Да как не знать в нынешнем Екатеринбурге. Слухами земля полнится. От друзей, от одноклассников, от соседей. На берегу-то жилые кварталы — и они видят паруса на воде, когда два десятка яхт выходят и бегут под ветром. А на кораблях пацанята. Вот и им интересно становится.

— Вся романтика вашей «Каравеллы» завязана на романтической идее внутренней свободы, которая в наше время из идеала превратилась в идеологический продукт, часто навязываемый людям.

— Не думаю, что свободу можно превратить в какой-то продукт. Или она есть, или ее нет. И навязать ее невозможно. Можно навязать лишь несвободу. Мне, кстати, свободы всегда не хватало…

— Меж тем сейчас свобода — это товар, предмет маркетинга. Свобода, говорят вам, — это новые кроссовки.

— Мало ли идиотов на свете. Ну разве кто-то всерьез может воспринять эту идею, что кроссовки — это свобода?!

— Множество людей. Вся реклама на этом строится.

— Знаете, я, видимо, все-таки вращаюсь в той среде, которая еще не совсем выжила из ума. Никто из знакомых моих ребят и взрослых не станет считать кроссовки символом свободы.

— И даже дети?

— Конечно! Для них символ свободы — это парус. Вот новые паруса — это здорово. Началась летняя парусная практика — это свобода, возможность выразить себя, вдохнуть ветер плавания. А кроссовки? Да провались они. Не в этом же смысл жизни!

— Сейчас люди включают телевизор и узнают, что жизнь состоит из ужаса и насилия. А вы внушаете им, что людей следует любить, — отчего у них в голове неминуемо возникает конфликт. Как им справляться-то с этим? И как вы справляетесь?

— Я никак не справляюсь. Я им говорю. Кто-то поймет, а кто-то плюнет и пойдет дальше зарабатывать деньги. Существуют незыблемые понятия. Вот если не любить друг друга, то тогда все помрем.

— Но вы же должны осознавать, что человек, который начитался «Мальчика со шпагой», тут же оказывается в мире, где есть канал НТВ. И так получается, что весь его прочий опыт противоречит прочитанному. И как быть?

— Но как-то ведь живут же эти мальчики. У меня ведь не только мальчики со шпагой. Есть и взрослые — например, «Бронзовый мальчик» или «Рыжее знамя упрямства». Там описано, как они живут взрослыми. Трудно, с усилиями, но все-таки живут, преодолевают и учат нынешних ребят жить по-хорошему. Дело в том, что потребительство — это яд, оно съедает человеческие души. Когда человек поймет, что главное — не машина и дача, а человеческие отношения, жить станет легче и интереснее. Но для этого они должны читать. А как его заставишь читать Экзюпери? В лучшем случае прочтут Гарри Поттера.

— У вас ведь наверняка рано или поздно возникала проблема: как дирижировать детским коллективом, как поддерживать свой авторитет?

— Никогда об этом не думал. Я никогда никем не дирижировал. Там была другая цель, люди занимались делом, а хорошее настоящее дело всегда объединяет ребят. Помогает сплотиться на основе того, что друг без друга очень трудно. Парусная флотилия — это строительство судов, там не может быть, что кто-то бездельничает, а кто-то вкалывает. Только с помощью общих усилий можно построить судно. То же самое во время плавания. Дело-то серьезное, рискованное, не кружок кройки и шитья. Надо доверять товарищу. Поэтому, как правило, складываются группы тех, кто умеет полагаться друг на друга. Они могут спорить, иногда ссориться, но в общем деле у них всегда возникает ощущение общности, защищенности. Это чувство и помогает ребятам.

— Ваш возраст — в тягость или он вам нравится?

— Я не жалею о возрасте и не боюсь старости. Когда меня спрашивают: «Вы не хотели бы вот начать жизнь сначала?» — я говорю: «Упаси Господи». Нет, я не жалею о своем возрасте. Повторять все заново? Писать те же самые книжки во второй раз? Я рад, что написал свои книги. Они мне нравятся. Я не из тех авторов, которые говорят — «Я вот считаю, что еще не написал свою главную книгу». Смешно считать на 75-м году жизни, что я еще не написал свою главную книгу. Когда ж еще писать ее — в девяносто лет, что ли? Я написал свои главные книги, они у меня есть, они мне нравятся. Я люблю перечитывать свои книги. Мне нравится возвращаться в их мир — вернее, в миры. Снова видеться с их героями. Это мои друзья, мои дети.

— А своими читателями вы довольны? Как так получилось, что вся страна, целые поколения росли-росли на Крапивине, а затем сделали то, что сделали, и оказались в той стране, которая есть? Почему «крапивинские мальчики» допустили то, что произошло?

— Они старались не допустить и стараются не допускать. Что вы знаете о них, об этих мальчиках?! Вы видите только общую картину потребительства. Есть те, кто борется, кто противостоит этому. Только что мне звонил детский врач Андрей Смирнов, который всю жизнь положил на спасение больных ребятишек и который до сих пор воюет со всякими негодяями, мешающими по-нормальному лечить детей. Мы с ним знакомы лет сорок, наверное. А сколько у него единомышленников? Есть врачи, артисты, путешественники, инженеры, журналисты. Просто порядочные люди. И их, слава Богу, хватает. Вы о них-то знаете что-нибудь?

Лев Данилкин, фотография Ивана Пустовалова, источник: Афиша