Ольга Громова: «И ребенок был совсем не сахар, и характер у него был не сахар, и жизнь была несладкая»

— Ольга Константиновна, в вашей статье в конце книги упоминается, что Стелла Натановна просила Вас заменить название «Не позволяй себе бояться», которое она придумала, на другое. Название книги «Сахарный ребенок» родилось у Вас сразу? Почему Вы остановили свой выбор именно на нем?

— Нет, родилось оно не сразу. Я на самом деле долго мучилась с названием. Стелле Натановне нравилось название «Не позволяй себе бояться» для тех публикаций, которые были в газете, и для мемуаров, но она считала, что для подростковой повести это слишком прямолинейно и нравоучительно. Конечно, я долго думала… Надо сказать, что когда я поняла для себя, что пойду от перевода киргизского прозвища девочки «кант бала» на русский, то получилось, что оно еще и многозначное. Когда название родилось, такой идеи не было — мы просто шли от прозвища. Сначала был вариант «Кант бала. Сахарный ребенок», но понятно, что «кант бала» на бумаге не читаемо совершенно, только в контексте повести становится понятно, что это киргизские слова. Поэтому мы остановились на прямом переводе «Сахарный ребенок», и все. Но неожиданно получилось, что название многозначно. Часто дети на встречах с читателями на вопрос «О чем может быть книжка «Сахарный ребенок»?» первым делом говорят о том, что это нечто про милую, сладенькую девочку или про то, какая у нее была замечательная жизнь. А те дети, которые читали, говорят очень интересные вещи. Например, нередко возникает версия, что у героини была совсем несахарная жизнь, и это тоже такой слой названия. Хотя изначально это не планировалось. Но многозначность невольно возникает, потому что и ребенок был совсем не сахар, и характер у него был не сахар, и жизнь была несладкая.

— Много ли времени заняла работа над книгой, обработка воспоминаний и написание недостающих сцен?

— Ну как вам сказать… Если иметь в виду, что лет пять рукопись лежала, я регулярно ее читала и понятия не имела, что с ней делать… Я ведь не писатель, я сроду не писала никаких повестей. Если бы не Стеллина идея, я бы ни за что не взялась. Но ничего не поделаешь, у меня осталось «домашнее задание». Я долго крутила рукопись, открывала и закрывала. А с того момента, как в голове у меня родилось, что нужно сделать, чтобы сложилась структура повести, когда я поняла, что надо дописывать, что надо переделать или перестроить, какие куски есть и какие из них годятся, прошло еще года три до момента сдачи книги в печать, не меньше. Года два я с ней возилась до того, как показала наброски директору издательства «КомпасГид» Виталию Зюсько, просто как-то к слову случайно пришлось. Мощный нажим директора издательства «КомпасГид» Виталия Зюсько и заставил меня за следующий год доделать книгу до конца, иначе я не знаю, сколько бы я еще возилась.

— Было ли такое, что во время написания Вы что-то кардинально меняли/переписывали или Вы уже хорошо представляли себе будущую «картинку», когда стали делать из воспоминаний повесть?

— Из того, что было в мемуарах, я кардинально не меняла ничего. Та история, которая есть там, — она вся подлинная. Другой вопрос, что были главы, которые пришлось писать целиком, потому что это были истории, которые были рассказаны фрагментарно. Была история, которая не была дописана, и я не знала, чем она кончилась, и спросить уже некого. Пришлось додумывать, чем она могла закончиться. С этой конкретной девочкой, с этим характером, в этой конкретной ситуации — как могла девочка на то или другое отреагировать, как могла выйти из этой ситуации и так далее. Кое-что приходилось просто менять местами композиционно. Например, не сразу нашла свое место вставная история семьи Южаковых. Стелла писала ее отдельно, и она практически вся была написала Стеллой, а на мою долю выпала только огромная работа проверять факты, сопоставлять даты, потому что понятно, что Стелла писала все это по памяти. Ей очень хотелось рассказать эту историю. Эта вставная новелла не сразу нашла свое место, но у меня не было сомнений, что она там будет.

— Кто из второстепенных героев повести, образы которых Вы додумывали сами, Вам наиболее симпатичен, наиболее близок и почему?

— Трудно сказать. Наверное, более или менее симпатичных героев нет, потому что все они так или иначе зачем-то нужны. Вот, например, история девочки Фриды. Нельзя сказать, что я совсем ее придумала сама. Когда-то много лет назад, когда я была маленькая и нас вывозили отдыхать на Украину в деревню под Житомиром, мне там местная женщина рассказала, что ее зовут Ольга Егоровна Беляева, а когда-то ее звали по-другому. Я не поняла, а она поведала мне историю, как фашисты сжигали еврейские поселения, а ее бабушка велела ее маме с детьми уходить в другую деревню, что-то там придумала, чтобы мать забрала детей. Девочку, совсем тогда маленькую, звали по-другому, у нее было еврейское имя, и люди, которые их спрятали далеко на хуторе, боясь, что их найдут и уничтожат, представили их своими дальними родственниками по фамилии Беляевы, сказали, что знали их отца, что его звали Егор… после войны детей так и записали Егоровичами и Беляевыми. Якобы в войну пропали документы. И из этой истории возникла история девочки Фриды.

Я старалась просто найти людей, которые могли маленькую Элю поддерживать в классе, которые ей сочувствовали, которые ей помогали. Мне симпатичен Сапкос. У Стеллы он возникает в начале мемуаров, и она о нем с большой теплотой пишет, но развитие образа, конечно, мне пришлось немного достраивать. Я старалась сделать из него такого маленького мужчину и надеюсь, у меня это получилось.

— Что было для Вас самым сложным при написании этой документальной повести?

— Я думаю, историческая точность. Ведь я же тогда не жила. По моим представлениям, здесь должна была быть довольно точная историческая картинка в деталях, в подробностях. Приходилось поднимать массу материалов, искать чужие воспоминания, искать иллюстрации, очерки тех времен, какие-то газетные статьи. Я перекопала массу старых номеров «Пионерской правды», чтобы понять лексику, которой тогда пользовались, темы, которые тогда поднимались, узнать, какую тогда слушали музыку… Масса была вещей, которые нужно было понимать. Как жили, как думали, что могли сказать, а что нет.

— Легко ли для Вас проходила совместная работа с издательством? Как менялся текст в процессе редакционной подготовки?

— Мне очень повезло с редактором Ириной Вааг, и надо сказать, что текст менялся не сильно. Почти не менялся. Редакторы приняли все как есть, и чистка шла по мелочам: на соответствие деталей, на историческую точность, на точность цитат. То есть издательство подошло к тексту очень бережно, очень аккуратно, с большим уважением и к прототипу, и к автору, и к тексту. Они просто большие молодцы. И в этом смысле большая молодец художница, которой тоже удалось уважительное отношение к тексту. Она не стала рисовать ужасы, не стала иллюстрировать события. Она иллюстрировала настроение каждой главы, и это очень важно. Мне очень нравится то, что сделала Мария Пастернак.

— Вы принимали участие в выборе иллюстратора книги или Марию Пастернак Вам предложило издательство?

— Издательство предложило на выбор нескольких художников. И это должен был быть не только мой выбор, ведь еще должен был согласиться или не согласиться художник, он тоже имел право посмотреть текст и сказать, будет ли он это рисовать. Из тех, кого предложило издательство, мне наиболее близким показался стиль Марии Пастернак. Я сказала: «Давайте с нее и начнем». И она согласилась, чему я была очень рада.

— Чем книга «Сахарный ребенок» ценна для Вас?

— Прежде всего, тем, что я выполнила обещание. И я считаю, что сам факт появления книги на эту тему, книги о 30-х годах для детей — это отдельная ценность, ведь книг на эту тему не так много, их считанные единицы. Ну а потом… как объяснить, чем ценна книга, если ты ей живешь столько лет? Она тем и ценна.

— Как Вы думаете, понравился бы итоговый вариант повести Стелле Натановне?

—Я думаю, что понравился бы. Я очень на это надеюсь. Мне кажется, что мне удалось сохранить ее тональность. На самом деле трудно было сохранить ее язык, а мне очень этого хотелось, потому что, когда она начала писать под моим нажимом первые очерки для газеты «Первое сентября», я обнаружила, что у нее очень хороший стиль, и мне очень хотелось его сохранить. Моей задачей было вписаться в ее язык, ее стиль изложения. Я замучила всех домашних и всех близких друзей требованиями читать текст и искать «швы» — отличать, где ее кусок, где мой кусок, где текст из мемуаров, где текст, который целиком написала я, где ее история, а где нет. И они обычно не находили, а это значит, что у меня что-то получилось.

— С повестью «Сахарный ребенок» Вы стали дипломантом Крапивинской премии, вошли в длинный список «Книгуру» и итоговый шорт-лист проекта-конкурса «Книга года: выбирают дети». Для Вас это является показателем, что повесть удалась?

— Наверное, да. Наверное, это тоже показатель. Хотя, на мой взгляд, главный показатель — то, что дети это читают. Ведь, в конце концов, премии — это только премии. Да, это хорошо, это приятно, лестно, но главное, чтобы книга читалась. Меня не удивляет, что книга пользуется успехом у взрослых, это неудивительно. А то, что ее с удовольствием читают дети, меня до сих пор некоторым образом удивляет. Ведь и тема для детей незнакомая, и время это тоже им не знакомо и не понятно. Мне было неясно, какие дети захотят об этом узнать, чего ради они начнут это читать, ведь все наши душеспасительные разговоры о том, что нужно знать свою историю, они к чтению еще никого не подвигали. Утверждение это, конечно, правильное и полезное, но чтение тут не при чем. Значит, что-то должно в этой повести цеплять, чтобы заставить ребенка ее дочитать. Нормального ребенка нельзя заставить читать то, чего он читать не хочет. Значит, у меня получилось чем-то зацепить. И я очень рада этому, потому что, мне кажется, через такие произведения время, в которое дети не жили, становится им понятнее, чем через любой учебник истории, чем через любое изучение фактографии. Это как раз и важно, поэтому я очень старалась сохранить в повести дух времени.

— Считаете ли Вы, что то воспитание, которое главной героине дала ее мама, может стать примером для сегодняшних родителей?

— Безусловно. На самом деле ведь ничего не поменялось в мире, и важно все то, чему учили Стеллу родители, все то, как они с ней читали, как они с ней играли — в слова, стихи, спасение литературных героев. Причем не важно, какие истории рассказывали, какую музыку слушали, главное, что играли, что слушали. Ведь обратите внимание, Стеллина мама рассказывала маленькому ребенку достаточно сложные истории — про Жанну Д’Арк, миф о Прометее. Ребенка не учили искусствоведческому анализу, но ребенок имел привычку разглядывать иллюстрации, слушать истории, слушать музыку, и это очень важно. Когда мы говорим: «Ребенку это сложно» — это неправда. Не бывает сложных для ребенка тем, бывает изложение, которое ребенку непонятно. С ребенком можно говорить на любую тему, вопрос в том, как мы это делаем и когда. Стеллины родители в этом плане не исключение, таких семей много, я и сама в такой семье росла. Эти бесконечные игры — это колоссальное развитие, это пример для сегодняшних родителей. Дети и понятия не имеют, что их в это время учат.

— Расскажите, какие у Вас ближайшие творческие планы? Продолжите ли Вы писать книги или сосредоточитесь на работе главного редактора?

— Пока не собираюсь. Не могу ничего сказать про дальнейшее, но все-таки я не писатель. Истории, подобные Стеллиной, не каждый день возникают на нашем небосклоне. Наверное, они есть. Однажды один замечательный писатель Сергей Лебедев на презентации «Сахарного ребенка», узнав, что я ничего не собираюсь писать дальше, сказал: «Не зарекайтесь, Ольга Константиновна. Откуда Вы знаете, что Вам еще пошлется? Может, появится еще история, которую Вам захочется рассказать людям». Вот я и не зарекаюсь, но пока планов нет.

Беседовала Ирина Эдлина, специально для Kidreader.ru